...— Я прошу вас оказать мне любезность, ударив меня по щеке. Вы убедитесь, как действует этикосфера, а после мы обсудим этот эксперимент… Я, пожалуй, встану; вы тоже встаньте — так будет удобнее…
Я решил ударить его, раз уж ему так хотелось. Мы встали друг против друга. Я замахнулся — в меру, потому что не хотел свалить его с ног, — и застыл с отведенной в сторону рукой. Что-то меня держало. Это был рукав пиджака. Он стал жестким, словно жестяная труба. Я попытался согнуть руку хотя бы в локте и с величайшим трудом согнул ее — но только наполовину.
— Видите? — сказал Тахалат. — А теперь попрошу вас отказаться от своего намерения…
— Отказаться?
— Да.
— Ну хорошо. Я не ударю вас по…
— Нет, нет. Не в том дело, чтобы вы это сказали. Вы должны внушить себе это, дать торжественное внутреннее обещание.
Я сделал примерно так, как он говорил. Рукав размягчился, но не до конца. Я все еще ощущал его неестественную жесткость.
— Это потому, что вы не вполне отказались от этой мысли…
Мы по-прежнему стояли лицом к лицу. Минуту спустя рукав уже был совершенно мягким.
— Как это делается? — спросил я.
На мне был пиджак, привезенный с Земли, — шевиотовый, пепельного цвета, в мелкую серо-голубую крапинку. Я внимательно осмотрел рукав и заметил, что ворсинки ткани лишь теперь укладывались, словно это была шерсть сперва насторожившегося, а потом успокоившегося животного.
— Недобрые намерения вызывают изменения в организме. Адреналин поступает в кровь, мышцы слегка напрягаются, изменяется соотношение ионов и тем самым — электрический заряд кожи, — объяснил директор.
— Но ведь это моя земная одежда…
— Потому-то она и не защищала вас с самого начала, а лишь часа через три. Правда, недостаточно успешно — хотя шустры и пропитали ткань, вы остались для них существом неизвестным, и по-настоящему они отреагировали лишь тогда, когда вы начали задыхаться — помните? — в том подвале…
— Так это они разорвали ошейник? — удивился я. — Но как?
— Ошейник распался сам, шустры только дали приказ. Мне придется объяснить вам подробнее, ведь это не так уж просто.
— А что было бы, — прервал я его, — сними я пиджак?
…И сразу вспомнил, как там, в подвале, похитители отчаянно пытались раздеться.
— Ради бога, пожалуйста… — ответил директор.
Я повесил пиджак на спинку стула и осмотрел рубашку. Что-то происходило с поплином в розовую клетку — его микроскопические волоконца встопорщились.
— Ага… рубашка уже активизируется, — понимающе сказал я. — А если я и ее сниму?..
— От всего сердца приглашаю вас снять рубашку… — с готовностью, прямо-таки с энтузиазмом ответил он, словно я угадал желание, которое он не смел высказать. — Не стесняйтесь, прошу вас…
Как-то странно было раздеваться в этом изысканном зале, в светлой нише возле окна, под пальмой. Это, наверно, выглядело бы не так необычно в более экзотическом окружении; тем не менее я аккуратно развязал галстук; раздевшись до пояса, подтянул брюки и спросил:
— Теперь можно, господин директор?
Он как-то даже чересчур охотно подставил лицо для удара, а я, ни слова более не произнося, развернулся, стоя на слегка расставленных ногах, и они разъехались так внезапно, словно пол был изо льда, да еще полит маслом; как подкошенный я рухнул прямо к ногам люзанца. Он заботливо помог мне подняться, а я, распрямляясь, будто бы нечаянно двинул ему локтем в живот и тут же вскрикнул от боли: локоть ткнулся словно в бетон. Панцирь, что ли, был у него под одеждой? Нет — между отворотами его пиджака я видел тонкую белую рубашку. Значит, дело было не в ней. Сделав вид, будто я и не думал ударять его под ложечку, я сел и принялся разглядывать подошвы туфель. Они вовсе не были скользкими. Самые что ни на есть обыкновенные кожаные подметки и рельефные резиновые каблуки — я предпочитаю такие, с ними походка пружинистее. Я вспомнил, как попадали художники, когда всей оравой пошли на меня, стоящего под крылышком ангела. Так вот почему! Я поднял голову и посмотрел в неподвижные глаза собеседника. Тот добродушно улыбался.
— Шустры в подошвах? — отозвался я первым.
— Верно. В подошвах, в костюме, в рубашке — везде… Надеюсь, вы ничего не ушибли?..
Скрытый смысл этих слов был менее вежлив: «Не замахнись ты так сильно, не свалился бы с ног».
— Пустяки, не о чем говорить. А если раздеться догола?..
— Что ж, тогда бывает по-разному… Не могу сказать точно, что произошло бы: просто не знаю. Если б можно было знать, возможно, и удалось бы обойти уморы, то есть усилители морали… Учтите: фильтром агрессии является все окружение, а не только одежда…
— А если бы здесь, где-нибудь в укромном месте, я бросил камень вам в голову?
— Думаю, он отклонился бы в полете или рассыпался в момент удара…
— Как же он может рассыпаться?
— За исключением немногих мест — например, резерватов, — нигде не осталось необлагороженного вещества…
— То есть как: и плиты тротуаров тоже? И гравий на дорожках? И стены? Все искусственное?
— Не искусственное. А ошустренное. И только в этом смысле, если хотите, искусственное, — говорил он терпеливо, старательно подбирая слова. — Это было необходимо.
— Все-все из мельчайших логических элементов? Но ведь это требовало невероятных расходов…
— Расходы были значительные, безусловно, но все же нельзя сказать, чтобы невероятные. В конце концов, это основная наша продукция…
— Шустры?
— Да.
— А тучи? А зимой, когда вода замерзает? И можно ли вообще ошустрить воду?
— Можно. Все можно, уверяю вас.
— И съестные продукты тоже? Этот кофе?..
— И да, и нет. Быть может, я, не желая того, ввел вас в заблуждение относительно нашей технологии. Вы полагаете, что все состоит из одних шустров. Только из них. Но это не так. Они просто находятся повсюду, как, скажем, стальная арматура в железобетоне…
— Ах, вот оно что! Значит, скажем конкретно: в этом кофе? плавают в нем? Но я, когда пил, ничего не почувствовал…
Должно быть, на моем лице появилась гримаса отвращения, потому что люзанец сочувственно развел руками.
— В таком количестве кофе могло быть около миллиона шустров, но они меньше земных бактерий и даже вирусов — чтобы их нельзя было отфильтровать… Так же обстоит дело и с вашей одеждой, с кожей туфель, со всем.
— Значит, они непрерывно проникают в глубь организма? С какими последствиями? Неужели они у меня в крови — и в мозгу?
— Да что вы! — Он поднял руку, словно защищаясь. — Они выходят из организма, никак не изменяя его. Тело для них неприкосновенная территория, в соответствии с нашими основными законами. Существуют, правда, особые антибактериальные шустры, но их применяют только врачи в случае занесенной извне болезни, ведь в воздушном пространстве Люзании уже нет никаких болезнетворных микроорганизмов… Ну как, продолжим наши эксперименты?..
Он подошел к столу и выдвинул ящик. Там лежало несколько гвоздей — больших и поменьше, молоток и плоскогубцы.
— Не угодно ли вбить гвоздь в столешницу? — Он постучал пальцем по палисандровой крышке стола.
— Не хотелось бы портить мебель…
— Да что вы, это пустяк.
Я взял полукилограммовый молоток и несколько крупных гвоздей. Звякнул одним гвоздем о другой, а затем несколькими сильными ударами вбил четырехдюймовый гвоздь в дерево до половины. Политура брызнула в стороны блестящими щепочками. Я ударил по гвоздю сбоку — он зазвенел как камертон. Директор протянул мне плоскогубцы, и я с усилием, так как гвоздь сидел глубоко, вырвал его; он почти не погнулся.
— И что же, теперь я должен вбить его вам… в голову? — догадливо спросил я.
— Да, будьте любезны…
Чтобы мне было удобнее, он сел, слегка наклонившись, а я не спеша снял туфли, носки — мне не улыбалось еще раз очутиться на полу, — приставил гвоздь к его черепу и обозначил удар молотком, легонько, но так, что директор вздрогнул. Я застыл в нерешительности; он поспешил ободрить меня:
— Прошу вас, решительнее… смелее…
Тогда я трахнул молотком по шершавой шляпке, и гвоздь исчез. Просто исчез — лишь в ладони у меня осталась щепотка пепельной пыли.
Тахалат встал и выдвинул другой ящик. Там лежали иголки, булавки, бритвы. Он взял пригоршню этого добра, положил в рот и, медленно двигая челюстями, принялся жевать, пока не проглотил целиком. Прямо как фокусник.
— Хотите попробовать?.. — предложил он мне.
Что ж, я взял бритву, провел по ней кончиком пальца — острая! — и положил на язык, соблюдая надлежащую осторожность.
— Смелее, смелее…
На языке ощущался металлический привкус, и было трудно отделаться от мысли, что я сейчас страшно покалечусь; однако астронавтика порою требует жертв. Я надкусил бритву, и она рассыпалась прямо во рту в мелкий порошок.
— Не угодно ли гвоздь? или иголку? — потчевал он меня.
— Нет, благодарю вас… Пожалуй, хватит…
— В таком случае побеседуем…
— Как это делается? — спросил я, снова взяв свою чашку. Я заметил, что, хотя времени прошло много, кофе такой же горячий, как при первом глотке. — Это все из-за шустров? Но ведь шустры — всего лишь логические элементы… а это, — я указал на разбросанные по столу гвозди, — должно быть, настоящая сталь?..
— Да, одни лишь шустры ничего не сделали бы без нашей технологии твердых тел… Вам, несомненно, известно, как возникает телевизионное изображение?
— Разумеется. Его рисует на экране луч развертки, пучок сфокусированных электронов…
— Вот именно. Изображение возникает как впечатление глаза; на снимках с очень короткой выдержкой будут видны лишь отдельные положения светового пятна. Как раз этот принцип и положен в основу нашей технологии твердых тел; гвоздь или любой другой металлический объект существует лишь как известное число атомных облачков, которые двигаются внутри формы, задаваемой особой программой. Эти атомы образуют что-то вроде микроскопических опилок и, мчась по своим траекториям с громадной скоростью, создают впечатление гвоздя. Или другого предмета из стали и вообще какого угодно металла. Впрочем, это не только впечатление, иллюзия, как изображение в телевизоре, — с таким гвоздем можно делать в точности то же, что и с обычным гвоздем, кованым или штампованным, понимаете?
— Это как же? — ошеломленно спросил я. — Значит, движущиеся опилки… атомы… А с какой скоростью они движутся?
— Смотря какой объект надо создать. Вот в этих гвоздях — что-то около 270 000 км/с. Они не могут двигаться медленнее: предмет казался бы слишком легким; а при больших скоростях релятивистские эффекты проявились бы в чрезмерном возрастании массы, и вам казалось бы, что гвоздь весит много больше, чем должен… Имитация естественного положения вещей должна быть безупречной! Эти атомные облачка мчатся точно по заданным орбитам — и тем самым «обрисовывают» форму нужного нам предмета, как — если воспользоваться примитивным сравнением — горящий кончик сигареты рисует круг в темноте…
— Но ведь это требует постоянного притока энергии!
— Разумеется! Энергию доставляет нуклонное поле, взаимодействующее с гравитационным. Его нельзя экранировать, как нельзя экранировать гравитацию. А если вы возьмете что-нибудь отсюда, — он описал рукой круг, — к себе на корабль, все это рассыплется в прах, как только корабль покинет наше стабилизирующее поле.
— Значит, все, что здесь есть, — и мебель, и ковер, и пальмы…
— Все.
— Стены тоже?
— В этом здании — да. Но есть еще сколько-то старых, неошустренных строений…
— А в случае аварии энергоснабжения оно рассыплется?
— Видите ли, авария невозможна.
— Почему? Разладиться может все.
— Нет. Не все. Это не более чем предрассудок. Существуют силы абсолютно безотказные, если только вызвать их к жизни. Атомы не знают аварий, не так ли? Электрон никогда не упадет на ядро…
— Но атом в состоянии покоя не поглощает энергии.
— Да, поэтому здесь это устроено по-другому. Приток энергии необходим.
— Следовательно, может и прекратиться.
— Нет, потому что мы черпаем ее прямо из гравитационного поля нашей планетной системы. Вам понятно? Тем самым мы, конечно, притормаживаем движение планеты вокруг Солнца, но замедление, вызываемое такой эксплуатацией, — порядка всего лишь 0,2 секунды в столетие…
— Но все же какие-нибудь машины или агрегаты должны вырабатывать эту энергию, а значит, могут и отказать, — настаивал я.
Он покачал головой.
— Это не машины, — сказал он. — У них нет снашивающихся механических частей. Точно так же, как нет таких частей в атомах. Это результат интерференции особым образом наложенных друг на друга полей. Энергия в космосе есть повсюду, в неисчерпаемом количестве, нужно лишь знать, как до нее добраться…
— А ваше лицо — не обижайтесь, пожалуйста, — выглядит человеческим тоже благодаря этой технике?
— Что же тут обижаться? Да, вы угадали. Это просто проявление вежливости… Я рассказал вам, как мы изготовляем металлические предметы. Все остальное делать проще… но это связано с устройством конкретных твердых тел. Боюсь, что рассмотрение других технологий завело бы нас слишком далеко — в область неведомой вам физики… Однако принцип всегда тот же самый. Любой материальный предмет — это рой атомов в пустоте. Атомов, включенных в структуру, соответствующую их состоянию. Мы дирижируем этими структурами, вот и все. Оркестр был готов с момента возникновения Вселенной и только ждал дирижеров…
— У вас, должно быть, чудовищных масштабов промышленность, — заметил я.
— Не таких уж чудовищных, как вы думаете. Она у нас автоматическая, самодостаточная и сама себя контролирует...
подробнее здесь:
осмотр на месте, текст.